Как просто

Как просто.
Готов я к смерти.

Нам соединить, сложить разрозненое надо - нам легче станет раз от раза - тюкпатюк и клавиши у пьяно, цвет клавиш разный радугу играют и поют, - негромко и, конечно без натуги.
И здесь же, - жизнь и смерть, материя и дух, вода-огонь, страхилюбовь. Куда еще дороже и важней, когда уже соединяем до предела - за точки крайние схватились крепко, а звенья-струны так себя рассыпали у пьяно, что музыку нам предъявили сразу сфер и контрапункт свой как живой пример взаимосвязи, и творчества как созерцанья и наоборот, где созерцанье сразу, здесь, во славу творчества в бесчисленном наборе разноцветья "до-ре-ми-фа-со-ля-си" и, соответственно, обратно.

Созерцание. Пусть это станет смыслом, благородным смыслом, который принимает, повторяет тишину.
Не страшно - я открыт. Чему? Смерти, жертве. Что утешает - музыка и рук тепло, обнявших клавиши и наши плечи. Тихое дыхание, - возможно. Благо, благо.

Что мы заслужили? И благо, в том числе. Теперь расправим плечи. Что наша жертва? Передать для мамы способность нашу созерцать величие симфонии для мамы. Пусть мама перестанет беспокоиться за нас и знает, что мы соединили все, что может быть разрозненым, что нам уже не страшно ничего, что стало интересней жить нам , и принимать все то, что близко, близко.
Нам просто надо потерпеть одно мгновенье, не сразу свой восторг выплескивать наружу и разрешить исчезнуть, раствориться в той, пресловутой, тишине уже тем мыслям, связи, диалогу, который мы имеем с бесконечно целым и с бесконечностью соотношений. Нам надо потерпеть одно мгновенье... Теперь восторг становиться взаимным, сильным. Нам надо разрешить себе принять восторг другого, - принять и это прежде. И можем знать мы, что тот другой, кто клавиш прикоснулся лишь, не требует и не стяжает благо, - он остается неизменно в созерцаньи.

Такое созерцание - проявленная благодарность, и я склоняюсь поясным поклоном пред тобою, мама, навсегда. Я больше не волнуюсь за тебя - свободна ты. Ты тот, кто созидает. Твори и сотвори все то, что будет новым, новым сильным.
Мы вместе утверждаем для себя единство сущего, когда доверие себя в пределе проявляет. и мы свободными становимся от страха.

Мы говорим о смерти и о страхе. Россия говорит о смерти и о страхе. Россия - "Книга мертвых". Не стыдно испугаться, и стыдно не принять причину страха, и испугавшись в первый разь не попытаться победить его, свой страх.

Вот опыт и трактовка сути страха - необратимось, невозможность выбора, разрозненость и одиночество тотальне, когда не личность ты, не человек, не зверь, нет рядом никого, и смысл твой и истина твоя, мечты, борьба, любовь, все это стало словно прах, где нет и праха, сути нет, лишь осознание во веки в век того, что перечислено сейчас и это рабство, черная дыра. Такого нам никак не надо.

Вот Россия. Страна, которая соединяет, суммирует и утверждает полноту и смысл, воссоздает восторг взаимный, симфонию цветов и целое. Мы просто так решили - проговорить все то, что трудно для проговорения, все, что нас страшит. Как мы об этом говорим? Так, словно руки обнимают клавиши и наши плечи. Мы, изначально принимая для себя любой исход и принимая бесконечность, воссоздаем соотношенья, любуясь тем, что получаем. Теперь нам нет нужды затрачивать усилия на старое, больное.

Наш символ единенья - "мама", наш символ ты. Ты часть меня, и все, что радует меня пусть радует тебя, и все, что радует тебя сейчас и впредь пусть радует меня. Разрозненое ты соединила, ты призвана для этого. Твой глас: "Не убоись отныне и от века в век". Теперь касаюсь теплых клавиш я, теперь касаюсь клавиш, я касаюсь.
Теперь ты символ, общее пространство, которое есть дух.
Знание и дух.
Ясно.

Примечание-притча.
Он мудрый был и умирал. Ученики, ребята, те кто был заинтригован знанием и безмятежностью учителя, рядом у одра того, кто присмерти и на пороге грандиозной какафонии предельных звуков и цветов, где соло пьяно. Ребята в ожиданьи. Он молчит. Один чувак рванул на рынок местный, за пирожками он побег, которые любил учитель наш при жизни, при той активности своей, когда бывало давеча ему колории нужны бывали. Рынок. Парень носится и он трепещит и грустит, - но где же он желанный пирожек, тот, что станет почитанием парнишки во славу мудрости того, кто молча умирает и без ропота. Чу! Вот они, - горячие еще, и он бежит обратно. Теперь, наш человек при смерти, бережно взял теплый пирожек и ест теперь. "Скажи нам важные слова! Пусь слово Ваше, мудрый человек при смерти, остается в вечности и поученье нам", - так молвят люди у одра жующего гостинец. "Мне очень вкусно, парни", - отвечает он. Он слышит музыку; и слово "очень" и слово "парни" остается в нем, за кадром, где сдержан тот восторг, который может бурей быть, симфонией с литаврами, трубой, вдруг, прозвучавшей словно глас, огонь, который породит аплодисменты, которые некстати меж частей произведения, потока, когда пожар-аплодисменты рвуться, тем не менее, наружу, как благодарность за подаренное даром благо, промежуток, тишину.

10.11.09.